Сегодня — чувственный и мелодичный текст о жизни эмигранта. Персональный ад героя состоит из несказанных слов, тоски по любимой женщине и воспоминаний о Днепре.
Рассказ «Ася-Асенька» Саши Яшиной отличает емкий, очень плотный язык, склонность автора мыслить опущенными звеньями по Мандельштаму. И неудивительно, что язык (родной, чужой) так важен и для героя — филолога.
Саше 22, она учится на журналиста, работает с детьми, не считает себя литератором и вообще не любит говорить о себе.
Рассказ «Ася-Асенька» Саши Яшиной отличает емкий, очень плотный язык, склонность автора мыслить опущенными звеньями по Мандельштаму. И неудивительно, что язык (родной, чужой) так важен и для героя — филолога.
Саше 22, она учится на журналиста, работает с детьми, не считает себя литератором и вообще не любит говорить о себе.
Фото: Андрей Фёдоров
— Через текст сублимирую привычку провожать друзей за границы России. Сублимирую невозможность уехать самой. Ребенком слушала мову, изгуляла запорожские деревни, излазила Хортицу, обкупалась в Днепре. В письмо сложились любовь и вина, вот и всё.
Если текст откликнется, значит, написан не зря.
У нас у всех когда-нибудь пройдет — до свадьбы заживет?
Ася-Асенька
Просыпаюсь, потолок незнакомый, ткани лица одутлели, воздух солон. Хочется произносить, но звук застревает, тает на размякшей мышце вместо родного языка. Мой язык — трус, мой язык — сволочь. Спрятался под иностранным нëбом, а где потолки отечественные — там стало слишком громко.
Ася-Асенька, чертова кувалда. Любила докрасна меня накалить и ка-а-а-ак сковать бойком на фиберглассовой рукоятке. Звала меня своей кияночкой. Получается, мы тогда не любовью занимались, а ковкой или резкой. (Помню, как ты кричала и вгрызалась в одеяло и мои плечи). Звенящие мы служили на кафедре филологии, которая выросла большой и здоровой в рукаве известной реки. Река научила нас речи и мы вышколили свой гордый сонорный напев. Я хочу верить, Ася наконец-то берет заслуженное наслаждение. Пунцовая от оргазма, как в наш первый раз. Пунцовая от ярости, которую наконец-то можно излить.
Меня не кликали — я сбежал наугад с одним чемоданом, как и указано во всяком акте измены. Визу в зубы и транзитом. Там — скалятся и захлебываются в крови, и я подробно знаю, в какой форме нагнут и куда будут бить.
Не хочу. Я — воплощение робости, стыда и предательства. Она была безапелляционно права, называя меня березовой киянкой. Инструмент, не годящийся для удара, лишь для тонкой работы. Вот что она имела в виду: я не годен. Моя вотчина — говор, терпеливый анализ, лексикология и семантика, артикуляция скудного нутра. Человек способен тренировать всякую новизну словоформы, но я нем и виноват смертельно. (Мой язык просочился поцелуем не в тебя, а в чужую землю и воду. Засолился, занемог).
Теперь я понял, Асенька. Ты выбрала драться за свое околоплодное. И потому подарила все свои слова Запорожской Сечи. Тебе хорошо там? Бойкая, сладкая, мною угаданная, моя мертвая. Если уж я челюсти разжать не могу, то буду на своем кияночном стучать звук твоего имени. Слышишь?
Затаился, как шпион — у соседей гостей много. Смеются и покуривают, здесь можно. Лоджия надрывается, как туберкулезная палата. И до чего же дивная фонетика! Если протянуть гласную, слово изменит смысл. Гортань придыханием выталкивает мысль, и речь начинает звучать, прыгает густой слог. «Refugee»*. Поймал, в рот его уложил. Сглотнул — больно, свербит, зябко. Диалог захлопывается, и обрезанные хвосты слов дразнят уши (тебе бы понравилось).
Когда суспензия соли разольется по нутру, стечет по костному мозгу и кристаллизуется в моих ногтях, тогда я и привыкну к новому рту. Тогда оближу десны и шейки зубов в налете, вывалю язык и заговорю. Чисто заговорю, храбро и складно — назло им и на память тебе.
Вглядываюсь через свои новые стеклопакеты. Вот что такое американская ностальгия по восьмидесятым. В небе — океан, под ним — медь и платина, в меди и платине — трение пуз синих животных. В нашей реке таких не водится. Милая, терпкая кувалда, ты всех бы тут всех раскалила, раззадорила. Счастливая бы была.
Наша речь взрослела и старилась в рукаве Днепра, а мы ее баюкали, гранили и берегли. Как жить, если там слишком громко? Что ни скажешь — в рокоте, внутри черепа своего голоса не слышно, только канонады. А здесь тебе хоть медь, хоть платина, хоть бы рот раскрывать научиться заново. Там были заводы авиации и великая плотина. Там Екатерина II на камешке сидела**, казаков и лоцманов считала: «...На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной». (Я кто такой?) Там одни обнимаются в ванных и ровней держат спину, выходя за хлебом. Другие сверкают хищно и ждут, чтобы реализовать свое выученное уродство.
А ты свернулась себе под камешками да спишь сладко и не слышишь ничегошеньки. Ай-люли, любимая.
Ася-Асенька, чертова кувалда. Любила докрасна меня накалить и ка-а-а-ак сковать бойком на фиберглассовой рукоятке. Звала меня своей кияночкой. Получается, мы тогда не любовью занимались, а ковкой или резкой. (Помню, как ты кричала и вгрызалась в одеяло и мои плечи). Звенящие мы служили на кафедре филологии, которая выросла большой и здоровой в рукаве известной реки. Река научила нас речи и мы вышколили свой гордый сонорный напев. Я хочу верить, Ася наконец-то берет заслуженное наслаждение. Пунцовая от оргазма, как в наш первый раз. Пунцовая от ярости, которую наконец-то можно излить.
Меня не кликали — я сбежал наугад с одним чемоданом, как и указано во всяком акте измены. Визу в зубы и транзитом. Там — скалятся и захлебываются в крови, и я подробно знаю, в какой форме нагнут и куда будут бить.
Не хочу. Я — воплощение робости, стыда и предательства. Она была безапелляционно права, называя меня березовой киянкой. Инструмент, не годящийся для удара, лишь для тонкой работы. Вот что она имела в виду: я не годен. Моя вотчина — говор, терпеливый анализ, лексикология и семантика, артикуляция скудного нутра. Человек способен тренировать всякую новизну словоформы, но я нем и виноват смертельно. (Мой язык просочился поцелуем не в тебя, а в чужую землю и воду. Засолился, занемог).
Теперь я понял, Асенька. Ты выбрала драться за свое околоплодное. И потому подарила все свои слова Запорожской Сечи. Тебе хорошо там? Бойкая, сладкая, мною угаданная, моя мертвая. Если уж я челюсти разжать не могу, то буду на своем кияночном стучать звук твоего имени. Слышишь?
Затаился, как шпион — у соседей гостей много. Смеются и покуривают, здесь можно. Лоджия надрывается, как туберкулезная палата. И до чего же дивная фонетика! Если протянуть гласную, слово изменит смысл. Гортань придыханием выталкивает мысль, и речь начинает звучать, прыгает густой слог. «Refugee»*. Поймал, в рот его уложил. Сглотнул — больно, свербит, зябко. Диалог захлопывается, и обрезанные хвосты слов дразнят уши (тебе бы понравилось).
Когда суспензия соли разольется по нутру, стечет по костному мозгу и кристаллизуется в моих ногтях, тогда я и привыкну к новому рту. Тогда оближу десны и шейки зубов в налете, вывалю язык и заговорю. Чисто заговорю, храбро и складно — назло им и на память тебе.
Вглядываюсь через свои новые стеклопакеты. Вот что такое американская ностальгия по восьмидесятым. В небе — океан, под ним — медь и платина, в меди и платине — трение пуз синих животных. В нашей реке таких не водится. Милая, терпкая кувалда, ты всех бы тут всех раскалила, раззадорила. Счастливая бы была.
Наша речь взрослела и старилась в рукаве Днепра, а мы ее баюкали, гранили и берегли. Как жить, если там слишком громко? Что ни скажешь — в рокоте, внутри черепа своего голоса не слышно, только канонады. А здесь тебе хоть медь, хоть платина, хоть бы рот раскрывать научиться заново. Там были заводы авиации и великая плотина. Там Екатерина II на камешке сидела**, казаков и лоцманов считала: «...На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной». (Я кто такой?) Там одни обнимаются в ванных и ровней держат спину, выходя за хлебом. Другие сверкают хищно и ждут, чтобы реализовать свое выученное уродство.
А ты свернулась себе под камешками да спишь сладко и не слышишь ничегошеньки. Ай-люли, любимая.
* Refugee — англ. «беженец». — прим. ред.
** Отсылка к легенде о том, что Екатерина II посещала мемориальный остров Хортица. — прим. ред.
Литературный редактор: Ева Реген
Автор обложки: Ира Копланова
«Фальтер» публикует тексты о важном, литературе и свободе. Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить.
Хотите поддержать редакцию? Прямо сейчас вы можете поучаствовать в сборе средств. Спасибо 🖤
** Отсылка к легенде о том, что Екатерина II посещала мемориальный остров Хортица. — прим. ред.
Литературный редактор: Ева Реген
Автор обложки: Ира Копланова
«Фальтер» публикует тексты о важном, литературе и свободе. Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить.
Хотите поддержать редакцию? Прямо сейчас вы можете поучаствовать в сборе средств. Спасибо 🖤