Про Лиличку и про нас

Мы вообще не любим, когда такое. И так всё лето в небе висело солнце, а теперь еще и новые неприятности! Мы любим играть, когда влажно и сыро и есть чем заняться: по грязи можно быстро скользить, в лужах — пить следы, а в сумраке — целовать мрак. В общем, если дядю Митю из соседней парадки и пугать, то только в дождь. Иначе труба — у него зрение хорошее, как у ребенка, и метла колючая. У Зыбчика до сих пор вся бочина в царапинах. Болит как живая, честное слово.

Еще в дождь хорошо скалиться. Смотрит на тебя кто-нибудь — например, та, которая маленькая и с красным бантиком, или та, которая большая и с одышкой, — то есть она просто смотрит, не знает, что на тебя, а ты ей — раз — и зубы покажешь. Бантик сразу в крик и домой, а одышка — за каплями в сумку, и крестится еще иногда. «Покажется же такое!» — говорит. А это не покажется, это мы покажем.

А еще мы любим играть, когда тихо. Когда машины спят, заводы спят, телевизоры спят, собаки спят, только мы не спим. Мы тогда особенно интересно играем. Когда всё спит, по району обязательно какой-нибудь человек идет. Одинокий. Не в смысле того, что ему играть не с кем, а в смысле, что он домой спешит, ключи в кармане ищет. Вот с такими мы и играем. Хихикнешь, хрюкнешь, хрустнешь пятым коленным суставом — и так хорошо, так ясно тебя слышно! Катится хруст по улицам, в окна бьется, по смотровым колодцам рассыпается. Весь район вздрагивает. Нравится.

У нас много народу разного ходит. Всех знаем. Некоторых даже по именам помним. Но это редкость. Лиличку помним, Заура помним, Копытова И. И. — вообще его по-другому зовут, но мы зовем И. И., потому что Жужжало ему однажды так в сердце посмотрел, что тот теперь заикается — всё и-и да и-и. Ночи тогда были белые, а потому — не особенно тихие. В такие ночи у нас плохо получается играть — всё шумит и трясется. Так что Жужжало, конечно, молодец. И. И. теперь новой дорогой домой ходит.

На солнце мы вялые и скучные. От солнца мы плавимся. Слабые делаемся. В жару — даже ночью — просто в подвале сидим и в слова играем. А это не так уж хорошо для здоровья. Нам нужно больше двигаться. Туда-сюда, через забор, сквозь кусты, по стене шлеп-шлеп и на крышу, а там — о-о-о, широта, просторы, кричишь — стекла дрожат, мамки деткам говорят: «Не пугайся, это просто ветер. Видишь, как деревья к земле пригибаются?» А это мы с крыши — прыг! На дерево — прыг, с него на другое — прыг, и так один за другим прыг-прыг и в речку-вонючку. Говорят, это Нева. Но Нева была не такая, мы-то знаем, мы там все плавать учились, а это — речка-вонючка.

В общем, жара и шум нам не друзья. Так что нынче нам весь август был не друг.

А сегодня нате вам! Сидим в подвале, в карты играем, скалимся, крутимся-вертимся, зубы точим, капельки с подвального потолка спиной ловим. И тут — бабау! Топот тысячи ног. Мы не любим громыхания, которые другие делают. Мы вытянулись, кто друг на дружку забрался, а кто — длинный и тонкий — сам полез, носы из подвала наружу высунули, смотрим. Аккуратно, из-под козырька. Чтобы солнце не обожгло. А там — бежит. И не от наших игр бежит, а само по себе.

Такое иногда случается. У нас в четвертом доме по Псковской живет Саня-художник, он, бывает, бегает по двору от участкового, это нормально. Иногда с ним еще друзья бегают, и все пахнут брожением. Мы с такими особенно любим играть. Но если с ними уже участковый играет — не лезем.

Еще было, что подвал дома на Витебской загорелся. Но это не мы! Честно-честно! Мы тогда в другом подвале спали, у нас их много — целый район. Так вот, пока горело, всякие тут тоже топали. В рукавицах. Со шлангами. Потом шипели долго, потом мокро было, хорошо. Мы теперь этот подвал очень любим. Там уютно. И крыс больше нет.

Но в этот раз иначе было. Ни Сани, ни участкового, ни руковичных со шлангами. Грохот стоял масштабный, а ног оказалось всего две.

Бежала Лиличка из дома-за-сквером. Бежала не домой и не к метро, а непонятно. И рюкзак еще по спине — бам-бам — как солнце по голове! Мы шеи вытянули, головами вертим вверх-вниз, вперед-назад, очень уж любопытно стало. И зло.

Во дворе часто шумят те, которые дети. Но их легко прогнать — они нас хорошо чувствуют. Чем меньше существуешь, тем больше доверяешь своим чувствам. Спроси любого маленького человека, где живет бабай, он тебе мгновенно укажет на нужный шкаф, подвал или дом. И сам ни за что не пойдет туда по доброй воле. И уж тем более не станет бегать рядом такими тяжелыми шагами. Дети знают, когда в подвале занято. А потом человек становится большой и забывает.

Кажется, мы тоже из чего-то выросли. И раньше тоже раньше понимали больше, чем сейчас. Но это не точно.

Лиличка уже не ребенок. Бежит мимо нас как взрослая. Короста вытянулась через подвальное окошко и на Лиличку — зырк. Лиличка мимо. Тогда Зыбчик лапу вытянул далеко-далеко и Лиличку за плечо — хвать! А она всё равно мимо. Топочет.

А не должна.

Не знаем, почему так вышло. То ли жара нас раздавила, то ли день помешал, то ли Лиличка какая-то неправильная. Мы ей и в затылок шептали, и в ухо кричали, и за рукав тянули — а она бежит себе и на нас не оглядывается.

Не боится, получается.

Может, где-нибудь на Парнасе или в Репине это нормально, но у нас такого не бывает. Нас вся Коломна боится. Боялась.

Мы шипим, скалимся, вокруг себя вертимся, готовимся играть не по-доброму. И к Лиличке — раз! Ну, то есть не сами мы, а головы наши, сами-то мы в подвале сидим. Жарко же. И удивительно.

Видно, Лиличка что-то тяжелое несет, раз так громко бежит. Рюкзак у нее легкий, значит — в себе несет. Лиличкино что-то внутри было такое тяжелое, такое сложное, что она даже пополам согнулась. Мимо домов и магазинов, мимо булочной и мимо цветочного, мимо храма, мимо своего сквера и Ермака в нем и мимо нас. И лицо у нее было мокрое.

А мы следом. Тянемся, тянемся, дома огибаем, от солнца прячемся под машинами, то в одну парадную залетим — остыть, то из другой парадной — наружу, и дальше, за Лиличкой, за ее грохотом. Зыбчик жалуется, у него, дескать, бок болит, но мы не останавливаемся, тя-я-янемся. Злимся, злимся, и чего расшумелась? Вскрыть бы да посмотреть, что это внутри у нее: тяжелое, как руковичная машина, большое и неуместное, как статуя маленького Ермака, как весь наш район, а то и больше.

Пока мы кружились, хмурились, пальцы кусали, локти кусали, друг друга кусали, Лиличка взяла и остановилась. И села. Села на мостик через Пряжку и голову так аккуратненько к перильцам приложила.

Мы поближе подтянулись. И всю Лиличку облепили. И обняли, и затянули, и спрятали, и заиграли. И давим. И внутрь глядим.

По привычке искали страх. Не нашли. Лиличка и нас не боялась, и ничего прочего тоже. Что-то особое в ней зрело и копошилось.

Скверник предположил, что у Лилички внутри обида. Вспомнил, что с людьми юными и мокролицыми такое случается. Тогда Зыбчик сказал, что Лиличка, хоть и стала тяжелая, не стала противная, так что эту затею мы отмели. Стали смотреть глубже. Жужжало сказал, что у Лилички аппендицит. Но мы такого не понимаем, так что даже обсуждать не стали. Потом кто-то сказал, что Лиличка в себе тоску носит, а еще кто-то — что стыд. И пошло. Гнев! Радость! Изжога! Говорили много, а понимали мало. Больше кусались. Это одно! Нет это другое! Ты ничего не знаешь! А ты ничего не помнишь!

Один за одним, а потом вдогонялку, перебивая друг друга. Скакали, вертелись, выли. А потом уже так быстро стали говорить, что стали говорить одновременно. И все слова наши попадали и смешались, и даже этот Жужжалов аппендицит, а в итоге получилось слово «любовь».

Тут мы затихли. Устали.

Пригляделись — похоже, и правда любовь. Когда-то мы ее легко узнавали. Когда все сосны были корабельные, а болота — тихие. А сейчас едва разглядели. Ее не стало меньше. Это нас стало меньше. И мы стали меньше.

Мы в Лиличку уже так глубоко втянулись, что играть расхотелось. Это опасно — играть с теми, у кого любовь. Это мы тоже когда-то знали. А сейчас так далеко заигрались, что Лиличку до самого донышка рассмотрели. Вот сидит она, маленькая и глупенькая, но не боится ! Потому что влюбленная очень-очень. Тут нам всё стало ясно. Она свою любовь какому-то другому маленькому и глупенькому, но не влюбленному совсем, предложила, а тот — отказался. И пришлось Лиличке эту тяжесть обратно взять и за двоих нести, оттого и бежала тяжело и громко.

Вот всё и сложилось! Мы выдохнули — все вместе, всем клубком — и наружу полезли. И то ли мы всколыхнули что-то в ней, то ли так совпало, но Лиличка свою любовь выронила, прямо в Пряжку. Никто, конечно, не видел, но от нее еще три недели волны кругами ходили и берег в неположенных местах лизали.

С людьми такое иногда случается. Человек, из которого любовь тяжелая выпала, очень тонкий делается, очень чуткий, хрупкий и стеклянный почти, иногда спать не может, а иногда сны наяву видит. Даже если жара и солнце. Он научается видеть другое. Но мы забыли.

В общем, напугались мы изрядно, когда Лиличка прямо на нас посмотрела.

Литературный редактор: Анжела Орлова

Автор обложки: Ира Копланова


«Фальтер» публикует тексты о важном, литературе и свободе. Подписывайтесь на телеграм-канал, чтобы не пропустить.

Хотите поддержать редакцию? Прямо сейчас вы можете поучаствовать в сборе средств. Спасибо 🖤