Мама говорила: «Вырастешь — поймешь», а я вырос и ничего не понял. Отзывается? Тогда рассказ Полины Котиковой «Панелька» — для вас.
Мы часто слышим призывы романтизировать свою жизнь, быть the main character. Но что делать, если твой случай — обшарпанные панельные дома на районе, ругань родителей и соседей, ощущение, будто всё предрешено и быть по-другому не может?
Полина — писательница, студентка Института химии СПбГУ и лаборант-исследователь. Публиковалась в зине КЛКВМ «Светотень» и на платформе Teens Write. Ведет телеграм-канал «Печальный Полюс» и расписывает одежду.
Мы часто слышим призывы романтизировать свою жизнь, быть the main character. Но что делать, если твой случай — обшарпанные панельные дома на районе, ругань родителей и соседей, ощущение, будто всё предрешено и быть по-другому не может?
Полина — писательница, студентка Института химии СПбГУ и лаборант-исследователь. Публиковалась в зине КЛКВМ «Светотень» и на платформе Teens Write. Ведет телеграм-канал «Печальный Полюс» и расписывает одежду.
— То, что представляла собою раньше «Панелька», не планировалось превращать в рассказ. Это был поток сознания, мысли, не умещающиеся в стихи, с помощью которых я обычно изливаю накопившееся и невысказанное. Мне кажется, так выходит гораздо честнее и искреннее.
Панелька
— Мам, а почему мы делаем вид, что спим?
— Когда вырастешь, тогда и поймешь.
В детстве я думал, что панельки — это грязные блочные пятиэтажки. В общем-то, в одной такой я и вырос. Но их оказалось больше. Панельки были повсюду, они вырастали серыми громадинами прямо в пространстве и всегда стояли у меня за спиной.
Панельки что-то скрывали. Внутри их брюха прятались ячейки и комнаты пыльной советской боли, прорастающей черной плесенью в стены. Панельные матери, взрастившие сотни тысяч детей. Матери-одиночки, ибо в этом ассоциативном ряду отец как таковой отсутствует. Здесь отцы бухают, орут и блюют. Они не воспитывают, они не прячут в комнате под одеялом. Им нет нужды шептать: «Только не шевелись, сделай вид, что спишь, пожалуйста, спи».
Всё мое детство панельная мать возвышалась у меня над плечом. Укрывала тенью, заполняла собою воздух. Напоминала, откуда я, несчастный и блеклый, выполз. Несчастный, блеклый и серый, как крыса, выкарабкался, чтобы прятаться среди все той же серости и сырости. Чтобы слиться с окружающими в единое мутное пятно скорби по несостоявшейся светлой жизни. А панельная мама следила, мало ли что. И не скрыться от нее, и не убежать.
Помню, как на балконе осыпающейся шестнадцатиэтажки встречал с ребятами закат. Кровавый, размазанный по небосводу алым и яркой золотой полосой гаснущий в сущей мгле. В унылом ряду воспоминаний это неожиданно яркое. Мы стояли на балконе, а бетон крошился под ногами. Та панелька кряхтела и натужно скрипела тесным лифтом, будто не желая выпускать наружу. А мы смогли. И увидели этот свет и эту хрупкую красоту. Как будто знали, к чему идем и зачем живем. Наверное, ради них, ради кровавого заката и неясной мечты.
Сейчас я прячу зародыши любой мечты. Глубоко-глубоко. В карманы, на дно рюкзаков и сумок, между строчек в тетрадках. Прячу, чтобы никто не нашел, не запачкал их бытностью. Прячь, говорила мама, а то украдут. Иногда я выношу свои мечты погулять на улицу, но снаружи не безопаснее. Вопли панелек повсюду. Нет, это не гул ветра и не скрип ржавых подъездных дверей. Вопят не они сами, вопят те, кто внутри. Особенно летом. Летом все цветет, все живет, и я тоже как будто живу. Узникам панельной коробки тесно и жарко. Они отворяют окна, раскрывают форточки, выползают на балконы. В такие дни особенно хорошо слышно, как они, ее дети, умеют кричать. Смачно браниться, истошно визжать, рыдать и по-детски умолять: «Пожалуйста, не надо».
А панелька всё скалится этими распахнутыми окнами, прикрывая гнилые черепки зубов тюлем и занавесками. Она прикрывается этими тряпками и смеется пьяными криками из окон первого этажа. Пожалуйста, не надо, пожалуйста, замолчи. Я тоже жил на первом этаже, я жил в этом крике. Я сам немой вопль, соленая капля, размазанная грязной грубой пяткой по старому линолеуму. Пожалуйста, отпустите.
Я переехал в новостройку. Переехал туда, где этажом выше топают дети и лает собака, а где-то за стенкой орет музыка и ей же в такт — бухие студенты. Старое-доброе отсутствие шумоизоляции. Но здесь я больше не слышу плача. Раньше слышал, в ванной, стоя под душем, какую-то девочку и ее бесконечный плач, похожий на вой. Топот и звон разбивающейся посуды, когда готовил на кухне, глухие удары и сдавленный крик поздним вечером прямо над головой. Может, мне тогда чудилось?
Здесь нет панельки. Но ее тень всегда у меня за спиной. Куда ни уедешь, не скроешься от прошлого, легкой вуалью наброшенного на глаза. В ткани путаются пальцы, в блеклом и белом тонут слова. Кричать бесполезно, никто не услышит. Никто не узнает, что со мной происходит. Всем все равно, это ведь не их проблема. Кажется, так учила мама в детстве. Не выноси сор из избы, сделай вид, что спишь, сделай вид, что не плачешь, спрячь опухшие веки и красные глаза.
Спрячь, а то засмеют. Неужели не научили запихивать всё стыдное в шкаф? Поглубже, подальше, чтобы никто не увидел. И не забыть положить под все эти тряпки кусок мыла, а то пожрет моль.
Панелька меня не отпустит. Ничто из этого никогда не отпустит, разве что взять нож, не буквально, конечно, и перерезать пуповину, перерезать чертовы ниточки, чертовы тросики. Что тут держит? На этих улицах, в этих домах невозможно дышать. Можно свободно вздохнуть, лишь выехав в лес, но и леса скоро не станет. Шуршащие угольки да першащий смог в горле. Бесконечные серые глыбы за плечом.
Зачем я здесь? Почему я такой? Не знаю. Возможно, знает панельная мать. Она всегда рядом, она знает, как лучше. Всегда напоминала, кто я и откуда. Мне кажется, она даже выбрала мне смерть. Вечером в подворотне, буквально пара сотен метров до подъезда.
Только не плакать, мама просила не плакать и спать.
Замести сор под ковер, не выносить его из избы.
Может, в следующей жизни мне повезет больше?
— Когда вырастешь, тогда и поймешь.
В детстве я думал, что панельки — это грязные блочные пятиэтажки. В общем-то, в одной такой я и вырос. Но их оказалось больше. Панельки были повсюду, они вырастали серыми громадинами прямо в пространстве и всегда стояли у меня за спиной.
Панельки что-то скрывали. Внутри их брюха прятались ячейки и комнаты пыльной советской боли, прорастающей черной плесенью в стены. Панельные матери, взрастившие сотни тысяч детей. Матери-одиночки, ибо в этом ассоциативном ряду отец как таковой отсутствует. Здесь отцы бухают, орут и блюют. Они не воспитывают, они не прячут в комнате под одеялом. Им нет нужды шептать: «Только не шевелись, сделай вид, что спишь, пожалуйста, спи».
Всё мое детство панельная мать возвышалась у меня над плечом. Укрывала тенью, заполняла собою воздух. Напоминала, откуда я, несчастный и блеклый, выполз. Несчастный, блеклый и серый, как крыса, выкарабкался, чтобы прятаться среди все той же серости и сырости. Чтобы слиться с окружающими в единое мутное пятно скорби по несостоявшейся светлой жизни. А панельная мама следила, мало ли что. И не скрыться от нее, и не убежать.
Помню, как на балконе осыпающейся шестнадцатиэтажки встречал с ребятами закат. Кровавый, размазанный по небосводу алым и яркой золотой полосой гаснущий в сущей мгле. В унылом ряду воспоминаний это неожиданно яркое. Мы стояли на балконе, а бетон крошился под ногами. Та панелька кряхтела и натужно скрипела тесным лифтом, будто не желая выпускать наружу. А мы смогли. И увидели этот свет и эту хрупкую красоту. Как будто знали, к чему идем и зачем живем. Наверное, ради них, ради кровавого заката и неясной мечты.
Сейчас я прячу зародыши любой мечты. Глубоко-глубоко. В карманы, на дно рюкзаков и сумок, между строчек в тетрадках. Прячу, чтобы никто не нашел, не запачкал их бытностью. Прячь, говорила мама, а то украдут. Иногда я выношу свои мечты погулять на улицу, но снаружи не безопаснее. Вопли панелек повсюду. Нет, это не гул ветра и не скрип ржавых подъездных дверей. Вопят не они сами, вопят те, кто внутри. Особенно летом. Летом все цветет, все живет, и я тоже как будто живу. Узникам панельной коробки тесно и жарко. Они отворяют окна, раскрывают форточки, выползают на балконы. В такие дни особенно хорошо слышно, как они, ее дети, умеют кричать. Смачно браниться, истошно визжать, рыдать и по-детски умолять: «Пожалуйста, не надо».
А панелька всё скалится этими распахнутыми окнами, прикрывая гнилые черепки зубов тюлем и занавесками. Она прикрывается этими тряпками и смеется пьяными криками из окон первого этажа. Пожалуйста, не надо, пожалуйста, замолчи. Я тоже жил на первом этаже, я жил в этом крике. Я сам немой вопль, соленая капля, размазанная грязной грубой пяткой по старому линолеуму. Пожалуйста, отпустите.
Я переехал в новостройку. Переехал туда, где этажом выше топают дети и лает собака, а где-то за стенкой орет музыка и ей же в такт — бухие студенты. Старое-доброе отсутствие шумоизоляции. Но здесь я больше не слышу плача. Раньше слышал, в ванной, стоя под душем, какую-то девочку и ее бесконечный плач, похожий на вой. Топот и звон разбивающейся посуды, когда готовил на кухне, глухие удары и сдавленный крик поздним вечером прямо над головой. Может, мне тогда чудилось?
Здесь нет панельки. Но ее тень всегда у меня за спиной. Куда ни уедешь, не скроешься от прошлого, легкой вуалью наброшенного на глаза. В ткани путаются пальцы, в блеклом и белом тонут слова. Кричать бесполезно, никто не услышит. Никто не узнает, что со мной происходит. Всем все равно, это ведь не их проблема. Кажется, так учила мама в детстве. Не выноси сор из избы, сделай вид, что спишь, сделай вид, что не плачешь, спрячь опухшие веки и красные глаза.
Спрячь, а то засмеют. Неужели не научили запихивать всё стыдное в шкаф? Поглубже, подальше, чтобы никто не увидел. И не забыть положить под все эти тряпки кусок мыла, а то пожрет моль.
Панелька меня не отпустит. Ничто из этого никогда не отпустит, разве что взять нож, не буквально, конечно, и перерезать пуповину, перерезать чертовы ниточки, чертовы тросики. Что тут держит? На этих улицах, в этих домах невозможно дышать. Можно свободно вздохнуть, лишь выехав в лес, но и леса скоро не станет. Шуршащие угольки да першащий смог в горле. Бесконечные серые глыбы за плечом.
Зачем я здесь? Почему я такой? Не знаю. Возможно, знает панельная мать. Она всегда рядом, она знает, как лучше. Всегда напоминала, кто я и откуда. Мне кажется, она даже выбрала мне смерть. Вечером в подворотне, буквально пара сотен метров до подъезда.
Только не плакать, мама просила не плакать и спать.
Замести сор под ковер, не выносить его из избы.
Может, в следующей жизни мне повезет больше?
Литературный редактор: Анжела Орлова
Автор обложки: Ира Копланова
«Фальтер» публикует тексты о важном, литературе и свободе. Подписывайтесь на телеграм-канал, чтобы не пропустить.
Хотите поддержать редакцию? Прямо сейчас вы можете поучаствовать в сборе средств. Спасибо 🖤