Каково это — обладать сверхспособностью? Например, украсть персик с картины Серова. Лихо!
Но что действительно лихо — так это попытаться отыскать ответ на вопрос: что действительно хотел сказать автор (в эпоху смерти такового). И не стоит забывать про чудо, которое делает искусство живым.
В рассказе Марии Подрядчиковой «Это трубка» за иронией скрывается истина, которую не подкупить.
Мария — редактор интеллектуальных игр, лингвист, выпускница школы писательского мастерства Band. Иногда делает из найденных интересных фактов вопросы для квизов, а иногда — малую прозу.
Но что действительно лихо — так это попытаться отыскать ответ на вопрос: что действительно хотел сказать автор (в эпоху смерти такового). И не стоит забывать про чудо, которое делает искусство живым.
В рассказе Марии Подрядчиковой «Это трубка» за иронией скрывается истина, которую не подкупить.
Мария — редактор интеллектуальных игр, лингвист, выпускница школы писательского мастерства Band. Иногда делает из найденных интересных фактов вопросы для квизов, а иногда — малую прозу.
— На картинах мне всегда нравилось искать какие-то близкие и понятные детали: надкусанный батон хлеба, свежую газету, кота на подоконнике. «Это трубка» и фантастическое допущение в ней — благодарность всем мелочам, из-за которых искусство кажется живым.
Это трубка
Я всегда краснею очень легко. Не только если стесняюсь или жарко — достаточно удивиться. Вот и сейчас — щеки вспыхнули, и я быстрее, чем следовало, спросила:
— Вы шутите, да?
Макар Антонович, как обычно, был невозмутим. Только кустистые брови чуть подрагивали, выдавали скрываемую улыбку.
— А что ты от меня хотела? Миссию по спасению человечества? Возвращение «Моны Лизы» в музей перед Рождеством, как в «Братве реставраторов»?
И правда, был такой по-дурацки переведенный фильм.
— Ну последнее вроде бы по моей части, — я потерла щеку. — А если серьезно… Можно еще раз уточню?
Он кивнул. Как будто угрюмо, но я-то знала, что он, вообще-то, никогда не злится. Я набрала воздуха:
— Вы сейчас покупаете мне плацкартный билет до Москвы и обратно. Чтобы я села на поезд, съела доширак, семнадцать часов провалялась на полке с детективом, сошла с поезда, доехала до Третьяковской галереи, отыскала картину Серова «Девочка с персиками», стащила с нее один персик, положила в сумку, погуляла по Третьяковской галерее, чтобы не привлекать внимание смотрителей, вышла, пообедала в ближайшем «Ростиксе», закусила персиком, опять приехала на Павелецкий, проторчала там пару часов в зале ожидания и на пятнадцатом поезде вернулась в Волгоград? И все это из-за того, что сын владельца сети супермаркетов «Корешки» написал в сочинении ЕГЭ про три персика вместо четырех и ему снизили балл за фактическую ошибку?
— Зачем же доширак. Возьмешь обед в «Капучино». Доширак-то зачем…
Невозможно спорить с этим человеком.
Он вздохнул, покачал головой.
— Коренчук — нормальный человек. Ну да, хочет он, чтоб у оболтуса было сто баллов за ЕГЭ… Мальчишка-то смышленый: ни взяток, ничего, только перемудрил зачем-то… А проверяющие и рады придраться. Единственная проблема — в сочинении! Е-дин-ствен-ная!
— Могли бы к абзацам… Или к запятым, — хмыкнула я, гордая обладательница прошлогодних 73 баллов.
— И что с тобой делать. Здесь да с такими способностями... Тебе, по-хорошему, надо в Эрмитаже работать. Но ты же пока на культуролога не переводишься, или там на арт-критика, мы и так тебя стажером в Машкова на птичьих правах пристроили с твоего айти. Вот, представилась возможность. Спросил Коренчук, по-добрососедски спросил: можем ли мы что-то с этим сделать, предоставить трактовку, согласно которой у Серова три персика на картине… А откуда три, когда четыре! Попробуешь?
В Москву я ехала на новеньком первом поезде — это немного подняло настроение. Вежливая проводница посмотрела документы, предложила купить чай, тапочки и открытки, поддерживающие больных детей. На одной из них арбуз выглядел как никогда аппетитно, но увы, копия, не оригинал.
Чай я взяла. На нижней боковой было хорошо — верхнюю никто не занял, и я в одиночестве добросовестно выполняла озвученный Антонычу план: заливала в себя чай, закусывала булкой, читала Бюсси.
В отсеке у туалета ехала семья — родители и девчонка лет пяти-шести. С альбомом для рисования. Стоя в очереди, я хищно прищурилась, пытаясь выцепить из нагромождения цветных пятен и линий что-то, что маленькая художница нарисовала более-менее осознанно и правдоподобно — не получилось, только заболела голова.
Я в очередной раз пожалела, что сама рисовать не умею. Просто что-то не щелкает — еще ладно втупую скопировать, провести линию там, где до тебя уже провели линию, а с нуля… Никак.
Утром зашумели соседи по вагону, проводница прошла, голосом громкоговорителя объявляя «Москва через полчаса» — я наспех собрала постельное белье и сложила полку. Замелькали одинаковые станции электричек и пугающе высокие новостройки.
В Москве я бывала и раньше: после этой зимней сессии мы умотали с подругой на фестиваль комиксов. На аллее авторов тогда продавали открытки и календарики, безопасные копии. Правда, один раз в сумку чуть не прыгнул богато украшенный браслет с руки какой-то акриловой барышни — но я удержалась, и все обошлось.
Тогда же я в первый раз сходила в Третьяковку — в Лаврушинский переулок — решив, что двадцатый век по мне точно ударит сильнее. Конечно, с полотен реалистов вещи так и просились в руки, но все же игнорировать их было проще, чем терпеть мигрень от попыток понять, что хотел сказать автор.
Я, наверное, единственный человек в мире, который имеет шансы понять, что хотел сказать автор.
Толчея у Павелецкого, 9:35 утра, обратный поезд — побитый жизнью пятнадцатый — уезжал только в восемь вечера. В Москве, как я и надеялась, было прохладнее. Кроссовки с джинсами перестали ощущаться как удушающая броня.
Дождалась, когда торговый центр откроется, спустилась в его подземное нутро. Съела тарелку печальных пельменей на фудкорте.
Наконец подкрался страх — мелкая тряска где-то у солнечного сплетения. Открыла статью про «Девочку…» в «Википедии», чтобы собраться. Волнение укололо еще сильнее.
— Алло, — отозвался Антоныч. По всему ощущалось, что он только утром заснул и звонку рад не был.
— В листьях или маленький спереди?
— Извините, кредиты не беру, — невпопад отозвался он.
— Макар Антонович! Это Женя. В листьях или маленький спереди убирать?
Пересказ сочинения я прочитать успела, про расположение персиков ничего не говорилось. А на картине они лежали слишком хорошо. Персик из рук забирать точно нельзя. На переднем плане красиво лежал один в листьях — его можно было бы вытащить, если уж очень надо… И между руками и листьями — еще два, один словно подпирает другой. Задний вытащить нельзя, рассыпется композиция. Остается выбор между двумя.
— Какой вкуснее, — буркнул он и положил трубку.
Трамвай ехал до Третьяковки минут десять, даже меньше.
Было бы странно, наверное, не окажись у меня мечты при моих способностях. Оживить акулу Херста, например, или там подъесть весь виноград с «Итальянского полдня». Но с живым работать не хотелось принципиально: меня в девятом классе достаточно травмировало «Кладбище домашних животных», чтобы не пытаться воскрешать мертвецов. А одну виноградинку в Русском музее я и так съела — надо было отойти после того, как я десять минут смотрела на «Черный квадрат» и понимала, что да, Малевич действительно нарисовал долбаный черный квадрат, абстракция как она есть: ни одного кусочка реальности, за который можно зацепиться. Вот это я понимаю концепт, не то что моя главная жертва.
Нас с ней разделял океан — это ее спасало. Из общаги волгоградского педа до музея Машкова или Третьяковки добраться существенно проще, чем до музея современного искусства Броуд в Лос-Анджелесе.
Все-таки это трубка, Магритт нарисовал именно трубку. Не образ, не концепт, не изображение — обычную курительную трубку. Лоснится деревянный бок, чаша так и просится, чтобы набили табаком.
Конечно, после смерти автора спорить не так весело, но каждый раз, когда я представляю, как стою перед картиной, трубка исчезает, выцветает на холсте, материализуется у меня в руке… Ради такого случая я закурила бы.
Я взяла тот, что в листьях, румяный и крупный. Со стороны, невидимой зрителю, на персике была небольшая вмятинка, шрам с подтекающим соком.
Постояла в зале еще минут пять, открыла статью в «Википедии». Цифра «четыре» сменилась на «три», персик с переднего плана пропал, оставив листья. Картина сразу стала выглядеть как-то непривычно голо. Новый глитч в реальности, повод для эффекта Манделы — через пару месяцев на форумах начнут писать: «А вы помните, что персиков было четыре?». Человеческая память — единственное, что не подлежит моей редактуре.
На лавочке в зале ожидания я вытащила персик из сумки — на подкладке остался липкий след. Он действительно оказался очень вкусным.
Сообщение Антоныча догнало меня уже в поезде: «У оболтуса в сочинении теперь написано про два персика. Но дозачли все равно — видимо, папу испугались».
— Вы шутите, да?
Макар Антонович, как обычно, был невозмутим. Только кустистые брови чуть подрагивали, выдавали скрываемую улыбку.
— А что ты от меня хотела? Миссию по спасению человечества? Возвращение «Моны Лизы» в музей перед Рождеством, как в «Братве реставраторов»?
И правда, был такой по-дурацки переведенный фильм.
— Ну последнее вроде бы по моей части, — я потерла щеку. — А если серьезно… Можно еще раз уточню?
Он кивнул. Как будто угрюмо, но я-то знала, что он, вообще-то, никогда не злится. Я набрала воздуха:
— Вы сейчас покупаете мне плацкартный билет до Москвы и обратно. Чтобы я села на поезд, съела доширак, семнадцать часов провалялась на полке с детективом, сошла с поезда, доехала до Третьяковской галереи, отыскала картину Серова «Девочка с персиками», стащила с нее один персик, положила в сумку, погуляла по Третьяковской галерее, чтобы не привлекать внимание смотрителей, вышла, пообедала в ближайшем «Ростиксе», закусила персиком, опять приехала на Павелецкий, проторчала там пару часов в зале ожидания и на пятнадцатом поезде вернулась в Волгоград? И все это из-за того, что сын владельца сети супермаркетов «Корешки» написал в сочинении ЕГЭ про три персика вместо четырех и ему снизили балл за фактическую ошибку?
— Зачем же доширак. Возьмешь обед в «Капучино». Доширак-то зачем…
Невозможно спорить с этим человеком.
Он вздохнул, покачал головой.
— Коренчук — нормальный человек. Ну да, хочет он, чтоб у оболтуса было сто баллов за ЕГЭ… Мальчишка-то смышленый: ни взяток, ничего, только перемудрил зачем-то… А проверяющие и рады придраться. Единственная проблема — в сочинении! Е-дин-ствен-ная!
— Могли бы к абзацам… Или к запятым, — хмыкнула я, гордая обладательница прошлогодних 73 баллов.
— И что с тобой делать. Здесь да с такими способностями... Тебе, по-хорошему, надо в Эрмитаже работать. Но ты же пока на культуролога не переводишься, или там на арт-критика, мы и так тебя стажером в Машкова на птичьих правах пристроили с твоего айти. Вот, представилась возможность. Спросил Коренчук, по-добрососедски спросил: можем ли мы что-то с этим сделать, предоставить трактовку, согласно которой у Серова три персика на картине… А откуда три, когда четыре! Попробуешь?
В Москву я ехала на новеньком первом поезде — это немного подняло настроение. Вежливая проводница посмотрела документы, предложила купить чай, тапочки и открытки, поддерживающие больных детей. На одной из них арбуз выглядел как никогда аппетитно, но увы, копия, не оригинал.
Чай я взяла. На нижней боковой было хорошо — верхнюю никто не занял, и я в одиночестве добросовестно выполняла озвученный Антонычу план: заливала в себя чай, закусывала булкой, читала Бюсси.
В отсеке у туалета ехала семья — родители и девчонка лет пяти-шести. С альбомом для рисования. Стоя в очереди, я хищно прищурилась, пытаясь выцепить из нагромождения цветных пятен и линий что-то, что маленькая художница нарисовала более-менее осознанно и правдоподобно — не получилось, только заболела голова.
Я в очередной раз пожалела, что сама рисовать не умею. Просто что-то не щелкает — еще ладно втупую скопировать, провести линию там, где до тебя уже провели линию, а с нуля… Никак.
Утром зашумели соседи по вагону, проводница прошла, голосом громкоговорителя объявляя «Москва через полчаса» — я наспех собрала постельное белье и сложила полку. Замелькали одинаковые станции электричек и пугающе высокие новостройки.
В Москве я бывала и раньше: после этой зимней сессии мы умотали с подругой на фестиваль комиксов. На аллее авторов тогда продавали открытки и календарики, безопасные копии. Правда, один раз в сумку чуть не прыгнул богато украшенный браслет с руки какой-то акриловой барышни — но я удержалась, и все обошлось.
Тогда же я в первый раз сходила в Третьяковку — в Лаврушинский переулок — решив, что двадцатый век по мне точно ударит сильнее. Конечно, с полотен реалистов вещи так и просились в руки, но все же игнорировать их было проще, чем терпеть мигрень от попыток понять, что хотел сказать автор.
Я, наверное, единственный человек в мире, который имеет шансы понять, что хотел сказать автор.
Толчея у Павелецкого, 9:35 утра, обратный поезд — побитый жизнью пятнадцатый — уезжал только в восемь вечера. В Москве, как я и надеялась, было прохладнее. Кроссовки с джинсами перестали ощущаться как удушающая броня.
Дождалась, когда торговый центр откроется, спустилась в его подземное нутро. Съела тарелку печальных пельменей на фудкорте.
Наконец подкрался страх — мелкая тряска где-то у солнечного сплетения. Открыла статью про «Девочку…» в «Википедии», чтобы собраться. Волнение укололо еще сильнее.
— Алло, — отозвался Антоныч. По всему ощущалось, что он только утром заснул и звонку рад не был.
— В листьях или маленький спереди?
— Извините, кредиты не беру, — невпопад отозвался он.
— Макар Антонович! Это Женя. В листьях или маленький спереди убирать?
Пересказ сочинения я прочитать успела, про расположение персиков ничего не говорилось. А на картине они лежали слишком хорошо. Персик из рук забирать точно нельзя. На переднем плане красиво лежал один в листьях — его можно было бы вытащить, если уж очень надо… И между руками и листьями — еще два, один словно подпирает другой. Задний вытащить нельзя, рассыпется композиция. Остается выбор между двумя.
— Какой вкуснее, — буркнул он и положил трубку.
Трамвай ехал до Третьяковки минут десять, даже меньше.
Было бы странно, наверное, не окажись у меня мечты при моих способностях. Оживить акулу Херста, например, или там подъесть весь виноград с «Итальянского полдня». Но с живым работать не хотелось принципиально: меня в девятом классе достаточно травмировало «Кладбище домашних животных», чтобы не пытаться воскрешать мертвецов. А одну виноградинку в Русском музее я и так съела — надо было отойти после того, как я десять минут смотрела на «Черный квадрат» и понимала, что да, Малевич действительно нарисовал долбаный черный квадрат, абстракция как она есть: ни одного кусочка реальности, за который можно зацепиться. Вот это я понимаю концепт, не то что моя главная жертва.
Нас с ней разделял океан — это ее спасало. Из общаги волгоградского педа до музея Машкова или Третьяковки добраться существенно проще, чем до музея современного искусства Броуд в Лос-Анджелесе.
Все-таки это трубка, Магритт нарисовал именно трубку. Не образ, не концепт, не изображение — обычную курительную трубку. Лоснится деревянный бок, чаша так и просится, чтобы набили табаком.
Конечно, после смерти автора спорить не так весело, но каждый раз, когда я представляю, как стою перед картиной, трубка исчезает, выцветает на холсте, материализуется у меня в руке… Ради такого случая я закурила бы.
Я взяла тот, что в листьях, румяный и крупный. Со стороны, невидимой зрителю, на персике была небольшая вмятинка, шрам с подтекающим соком.
Постояла в зале еще минут пять, открыла статью в «Википедии». Цифра «четыре» сменилась на «три», персик с переднего плана пропал, оставив листья. Картина сразу стала выглядеть как-то непривычно голо. Новый глитч в реальности, повод для эффекта Манделы — через пару месяцев на форумах начнут писать: «А вы помните, что персиков было четыре?». Человеческая память — единственное, что не подлежит моей редактуре.
На лавочке в зале ожидания я вытащила персик из сумки — на подкладке остался липкий след. Он действительно оказался очень вкусным.
Сообщение Антоныча догнало меня уже в поезде: «У оболтуса в сочинении теперь написано про два персика. Но дозачли все равно — видимо, папу испугались».
Литературный редактор: Таня Олефир
Автор обложки: Ира Копланова
«Фальтер» публикует тексты о важном. Подписывайтесь на телеграм-канал, чтобы не пропустить.
Хотите поддержать редакцию? Прямо сейчас вы можете поучаствовать в сборе средств. Спасибо 🖤