Бывает, другие берут у нас что-то — и внутри остается лишь пустота. Рассказ «Дар» Мари Колоколо́вой — о том, как талант оборачивается проклятием.
Мари — писательница из Астрахани. Публиковалась в сборниках «(Не) болит внутри» и «Сказки для долгой ночи». Вместе с Ольгой Сергеевой выпустила аудиоспектакль «Сказка о человеке». Ведет телеграм-канал «Подклавиатурная змея».
Мари — писательница из Астрахани. Публиковалась в сборниках «(Не) болит внутри» и «Сказки для долгой ночи». Вместе с Ольгой Сергеевой выпустила аудиоспектакль «Сказка о человеке». Ведет телеграм-канал «Подклавиатурная змея».
— История Веры — андеграундная притча, дрейфующая по морю равновозможных метафор. Каждый из нас богат чем-то своим: мы делаем то, к чему имеем предрасположенность, без чего не можем обойтись — или просто следуем своей природе. Иногда это опустошает, но требования извне лишают выбора. «Дар» напоминает, что сохранение внутренней целостности и выход из созависимости — возможны и важны.
Дар
Знобило. В темной подвальной комнате было грязно и влажно. В этом могильном холоде словно похоронили всю мою прежнюю жизнь. Жизнь до того как.
Обставлено все было просто: матрас и таз, небольшая тумбочка, отхожее ведро. Приваленное к стене зеркало. Я с усилием откинула одеяло. Шаг, другой — и вот уже передо мной стоит кто-то чужой, неузнаваемый, дикий. Обе мы, обе Веры — я с шрамом над правой бровью и я с шрамом над левой — поднесли ладони к лицам, приподняли щеки, начали щипать одряхлевшую истончившуюся кожу.
— Зашибить бы тебя, чтоб не мучилась, — прохрипела я своему отражению, или это отражение прохрипело мне.
Я скривилась, прикрыла глаза и пошла обратно к матрасу, сдерживая тошноту. Пыталась вспомнить, как выглядит лицо матери: вся оставшаяся надежда была лишь на то, что она наконец почувствует неладное. Отнесет заявление в полицию и проклянет там всех, а сама не перестанет искать. Я ждала уже восемь месяцев.
Села. И тут судорога прокатилась по телу от макушки до пят: я дернулась, почувствовала, как крепнет спазм, потянулась к жестяному тазу. Пару раз качнулась взад-вперед, а потом меня стошнило. Золото зазвенело, ударяясь о дно. Я поставила таз на пол, а потом отключилась.
Когда плотная чернота отлипла от сознания, на тумбе уже стояло блюдце: бутерброд с докторской колбасой и две крабовые палочки. Даже хуже, чем обычно. Таз был уже опустошен, помыт и поставлен на место. Ждал новую партию.
Я свернулась в клубок. Еще год назад моя жизнь, казалось, начала налаживаться, но на деле покатилась в самую темную бездну из всех возможных.
Я в тысячный раз принялась вспоминать день, когда все поломалось. Первый выходной на новой работе: я просто лежала, смотрела в потолок. Мать в тот вечер жарила рыбу, опять пришла без предупреждения — запах чуть подгоревшего судака сочился во все уголки квартиры, лез в вентиляцию. Нужно было вставать, но я не двигалась, пропитывалась рыбой и отчаянием.
В коридоре скинул кроссовки Юра. Он прошел на кухню, поворковал с матерью, и даже через закрытую дверь я слышала, как они принялись обсуждать меня. А ведь всего за три месяца до этого, когда мы только съехались, Юра и я были вместе против целого мира.
Мать тогда ушла, не попрощавшись.
Я зашла на кухню, Юра уже ел. От вида его масляных губ меня замутило. Я, конечно, улыбнулась, как могла, но.
— Что-то ты бледная, Верунь, нормально все? — Он потянулся за салфетками, и жирная капля упала с его пальца на зеленую скатерть.
Я помчалась в ванную. Успела одернуть шторку, и меня тут же вывернуло на белоснежную эмаль. Послышался звон металла. Когда открыла глаза, увидела, что в тонкой пленке желудочного сока блестят кусочки золота. Юра стоял в дверях, и блеск золотых крупиц отразился в его глазах словно с утроенной яркостью.
В первые дни я думала, что это не со мной, что это случайность или какая-то игра. Ошибалась по всем пунктам. Мы начали экспериментировать. Точнее, Юра начал. Я специально плохо пережевывала пищу — потом эти кусочки легко узнавались в виде золота. Не вся еда обращалась в него, только малая часть, но хватало и ее.
Уже на третью неделю мне стало хуже: постоянно тошнило, не хотелось ни есть, ни двигаться, только спать. Даже то, что я еще могла в себя запихнуть, приходилось делить надвое. Юра все чаще и чаще кормил меня насильно.
Тогда я решила уйти. Хотелось разобраться во всем на своих условиях.
Но в ту же ночь на новом месте меня разбудили, прижав ладонь ко рту. Связали руки, ноги, забросили на плечо и понесли на улицу, как большой бабушкин ковер, который нужно выбить как следует.
Юра и его золотая шайка.
Глаза от воспоминаний защипало, как щипало каждый раз от обиды и злобы.
Я посмотрела на чертово бутербродное блюдце и отвернулась к стене. Если бы внутри еще оставалось чему ломаться, я бы, может, услышала тогда треск, громкий такой, почти оглушительный. Но не осталось ничего.
Через два дня дверь тихо приоткрылась, и кто-то крадучись подошел к матрасу. В этой аккуратности было что-то устрашающее. Я повернулась и увидела лицо матери. Та сразу протянула руку, погладила меня по щеке и улыбнулась так, как не улыбалась уже давно.
Заплакала. Заплакали.
— Ты нашла меня. Ты пришла, — я тихо хрипела, содрогаясь от рыданий, как раньше — от холода. Неужели свободна?
— Доченька. Верочка. Ну что же ты себя не бережешь, душенька, не ешь совсем? Ты нам, ты себе сильная нужна, понимаешь?
Мать снова и снова проводила ладонью, но теперь казалось, будто мне возят наждачкой по лицу. Туда-сюда.
— Мам. Мам! — Все расплывалось от слез, и я видела лишь колеблющийся образ перед собой. — Ты что… с ними? Ты знала?
— Доченька, Веруся, ты слышишь? Вот. Я же знаю тебя, родная, ты слабенькая у нас. Ты же можешь лишить мир такого благословения! Но дал Бог золото, даст и… как применить. Что же теперь поделаешь, если случилось так?
Я с силой зажмурилась и прикрыла лицо руками. Мать тяжело вздохнула, промямлила что-то про обед и ушла. За дверью еще пару минут шушукались, но потом все стихло.
Тогда я села. Руки как-то сами собой сжались в кулаки. Спасения не было и надежды не было, и ничего у меня больше не было.
Одна. Одна. Одна.
Я встала и открыла глаза. По-настоящему.
Злость вернулась. Но злилась я, наконец-то, не на себя.
Схватилась за зеркало и дернула. Под звук бьющегося стекла подлетела к матрасу и одним рывком подкинула его, запнув под угол осколок побольше. Смела все с тумбочки, а потом опрокинула и саму тумбочку тоже.
Дверь позади открылась. В проходе застыл Юра, пытался оценить происходящее. За один мой короткий вдох оказался рядом и толкнул обеими руками. Меня отбросило спиной в стену. Отступать было поздно. Я качнулась вперед, как большая живая неваляшка. Лупила по воздуху, по Юриным плечам, по голове. Рвала на нем дорогую одежду, вдыхала запах его новых женщин, злилась еще сильнее. Под нашими ногами хрустело и каталось.
Комната будто стала меньше. Меня оттеснили еще две пары рук. Они наматывали мои волосы на кулаки, пихали в бока и лицо и, наконец, уронили навстречу ногам в старых берцах. Один из ударов пришелся в живот.
Всего один.
Я почувствовала, как внутри что-то оборвалось, раскрылось бутоном и растворилось навсегда.
Раз — и все.
Тишина.
— Хватит! — Юра отогнал мужиков, подвинул матрас на место. По его указу меня переложили туда и набросили сверху плед.
Все стихло, и комната стремительно пустела, пока мы с Юрой не остались вдвоем. Он поставил тумбочку на место, отпер своим ключом, достал из нее мешочек с золотом, вновь щелкнул замком. Затем взглянул на меня и нахмурился. Может, он уже тогда понял.
Я тяжело дышала. Внутри меня было пусто. Не стучали больше самородки, не тянули к земле, не рассыпались. Все закончилось. Все прошло. И даже упрятанный осколок зеркала теперь оказался ненужным.
Дар пропал, и золото — вместе с ним. Я думала, без его тяжести мне станет лучше и я выдохну облегченно, как выдыхают тяжелоатлеты, сбрасывая с себя сотню килограммов.
Но легкость так и не пришла.
У меня потом было время подумать, как бы все могло обернуться, будь у меня шанс разобраться самой. Будь у меня право выбирать.
Но ни шанса, ни права мне не дали.
Я была им больше не нужна. Не интересна. Как становятся ненужными и неинтересными все, кто пуст внутри. Я чувствовала, что будто перестала существовать. И даже руки о меня марать не стали.
Через две недели яростного перешептывания за дверью и показательно молчащего таза комнату отперли. Вот так вот просто. Положили на пороге вещи.
Я переоделась и отправилась по узкому коридору к выходу из подвала.
У меня отняли нечто важное, отобрали по праву силы. И впереди меня ждала жизнь, в которой многое предстояло оплакать.
Но у меня была я. И этого было достаточно.
Обставлено все было просто: матрас и таз, небольшая тумбочка, отхожее ведро. Приваленное к стене зеркало. Я с усилием откинула одеяло. Шаг, другой — и вот уже передо мной стоит кто-то чужой, неузнаваемый, дикий. Обе мы, обе Веры — я с шрамом над правой бровью и я с шрамом над левой — поднесли ладони к лицам, приподняли щеки, начали щипать одряхлевшую истончившуюся кожу.
— Зашибить бы тебя, чтоб не мучилась, — прохрипела я своему отражению, или это отражение прохрипело мне.
Я скривилась, прикрыла глаза и пошла обратно к матрасу, сдерживая тошноту. Пыталась вспомнить, как выглядит лицо матери: вся оставшаяся надежда была лишь на то, что она наконец почувствует неладное. Отнесет заявление в полицию и проклянет там всех, а сама не перестанет искать. Я ждала уже восемь месяцев.
Села. И тут судорога прокатилась по телу от макушки до пят: я дернулась, почувствовала, как крепнет спазм, потянулась к жестяному тазу. Пару раз качнулась взад-вперед, а потом меня стошнило. Золото зазвенело, ударяясь о дно. Я поставила таз на пол, а потом отключилась.
Когда плотная чернота отлипла от сознания, на тумбе уже стояло блюдце: бутерброд с докторской колбасой и две крабовые палочки. Даже хуже, чем обычно. Таз был уже опустошен, помыт и поставлен на место. Ждал новую партию.
Я свернулась в клубок. Еще год назад моя жизнь, казалось, начала налаживаться, но на деле покатилась в самую темную бездну из всех возможных.
Я в тысячный раз принялась вспоминать день, когда все поломалось. Первый выходной на новой работе: я просто лежала, смотрела в потолок. Мать в тот вечер жарила рыбу, опять пришла без предупреждения — запах чуть подгоревшего судака сочился во все уголки квартиры, лез в вентиляцию. Нужно было вставать, но я не двигалась, пропитывалась рыбой и отчаянием.
В коридоре скинул кроссовки Юра. Он прошел на кухню, поворковал с матерью, и даже через закрытую дверь я слышала, как они принялись обсуждать меня. А ведь всего за три месяца до этого, когда мы только съехались, Юра и я были вместе против целого мира.
Мать тогда ушла, не попрощавшись.
Я зашла на кухню, Юра уже ел. От вида его масляных губ меня замутило. Я, конечно, улыбнулась, как могла, но.
— Что-то ты бледная, Верунь, нормально все? — Он потянулся за салфетками, и жирная капля упала с его пальца на зеленую скатерть.
Я помчалась в ванную. Успела одернуть шторку, и меня тут же вывернуло на белоснежную эмаль. Послышался звон металла. Когда открыла глаза, увидела, что в тонкой пленке желудочного сока блестят кусочки золота. Юра стоял в дверях, и блеск золотых крупиц отразился в его глазах словно с утроенной яркостью.
В первые дни я думала, что это не со мной, что это случайность или какая-то игра. Ошибалась по всем пунктам. Мы начали экспериментировать. Точнее, Юра начал. Я специально плохо пережевывала пищу — потом эти кусочки легко узнавались в виде золота. Не вся еда обращалась в него, только малая часть, но хватало и ее.
Уже на третью неделю мне стало хуже: постоянно тошнило, не хотелось ни есть, ни двигаться, только спать. Даже то, что я еще могла в себя запихнуть, приходилось делить надвое. Юра все чаще и чаще кормил меня насильно.
Тогда я решила уйти. Хотелось разобраться во всем на своих условиях.
Но в ту же ночь на новом месте меня разбудили, прижав ладонь ко рту. Связали руки, ноги, забросили на плечо и понесли на улицу, как большой бабушкин ковер, который нужно выбить как следует.
Юра и его золотая шайка.
Глаза от воспоминаний защипало, как щипало каждый раз от обиды и злобы.
Я посмотрела на чертово бутербродное блюдце и отвернулась к стене. Если бы внутри еще оставалось чему ломаться, я бы, может, услышала тогда треск, громкий такой, почти оглушительный. Но не осталось ничего.
Через два дня дверь тихо приоткрылась, и кто-то крадучись подошел к матрасу. В этой аккуратности было что-то устрашающее. Я повернулась и увидела лицо матери. Та сразу протянула руку, погладила меня по щеке и улыбнулась так, как не улыбалась уже давно.
Заплакала. Заплакали.
— Ты нашла меня. Ты пришла, — я тихо хрипела, содрогаясь от рыданий, как раньше — от холода. Неужели свободна?
— Доченька. Верочка. Ну что же ты себя не бережешь, душенька, не ешь совсем? Ты нам, ты себе сильная нужна, понимаешь?
Мать снова и снова проводила ладонью, но теперь казалось, будто мне возят наждачкой по лицу. Туда-сюда.
— Мам. Мам! — Все расплывалось от слез, и я видела лишь колеблющийся образ перед собой. — Ты что… с ними? Ты знала?
— Доченька, Веруся, ты слышишь? Вот. Я же знаю тебя, родная, ты слабенькая у нас. Ты же можешь лишить мир такого благословения! Но дал Бог золото, даст и… как применить. Что же теперь поделаешь, если случилось так?
Я с силой зажмурилась и прикрыла лицо руками. Мать тяжело вздохнула, промямлила что-то про обед и ушла. За дверью еще пару минут шушукались, но потом все стихло.
Тогда я села. Руки как-то сами собой сжались в кулаки. Спасения не было и надежды не было, и ничего у меня больше не было.
Одна. Одна. Одна.
Я встала и открыла глаза. По-настоящему.
Злость вернулась. Но злилась я, наконец-то, не на себя.
Схватилась за зеркало и дернула. Под звук бьющегося стекла подлетела к матрасу и одним рывком подкинула его, запнув под угол осколок побольше. Смела все с тумбочки, а потом опрокинула и саму тумбочку тоже.
Дверь позади открылась. В проходе застыл Юра, пытался оценить происходящее. За один мой короткий вдох оказался рядом и толкнул обеими руками. Меня отбросило спиной в стену. Отступать было поздно. Я качнулась вперед, как большая живая неваляшка. Лупила по воздуху, по Юриным плечам, по голове. Рвала на нем дорогую одежду, вдыхала запах его новых женщин, злилась еще сильнее. Под нашими ногами хрустело и каталось.
Комната будто стала меньше. Меня оттеснили еще две пары рук. Они наматывали мои волосы на кулаки, пихали в бока и лицо и, наконец, уронили навстречу ногам в старых берцах. Один из ударов пришелся в живот.
Всего один.
Я почувствовала, как внутри что-то оборвалось, раскрылось бутоном и растворилось навсегда.
Раз — и все.
Тишина.
— Хватит! — Юра отогнал мужиков, подвинул матрас на место. По его указу меня переложили туда и набросили сверху плед.
Все стихло, и комната стремительно пустела, пока мы с Юрой не остались вдвоем. Он поставил тумбочку на место, отпер своим ключом, достал из нее мешочек с золотом, вновь щелкнул замком. Затем взглянул на меня и нахмурился. Может, он уже тогда понял.
Я тяжело дышала. Внутри меня было пусто. Не стучали больше самородки, не тянули к земле, не рассыпались. Все закончилось. Все прошло. И даже упрятанный осколок зеркала теперь оказался ненужным.
Дар пропал, и золото — вместе с ним. Я думала, без его тяжести мне станет лучше и я выдохну облегченно, как выдыхают тяжелоатлеты, сбрасывая с себя сотню килограммов.
Но легкость так и не пришла.
У меня потом было время подумать, как бы все могло обернуться, будь у меня шанс разобраться самой. Будь у меня право выбирать.
Но ни шанса, ни права мне не дали.
Я была им больше не нужна. Не интересна. Как становятся ненужными и неинтересными все, кто пуст внутри. Я чувствовала, что будто перестала существовать. И даже руки о меня марать не стали.
Через две недели яростного перешептывания за дверью и показательно молчащего таза комнату отперли. Вот так вот просто. Положили на пороге вещи.
Я переоделась и отправилась по узкому коридору к выходу из подвала.
У меня отняли нечто важное, отобрали по праву силы. И впереди меня ждала жизнь, в которой многое предстояло оплакать.
Но у меня была я. И этого было достаточно.
Литературный редактор: Ева Реген
Автор обложки: Ира Копланова
«Фальтер» публикует тексты о важном. Подписывайтесь на телеграм-канал, чтобы не пропустить.
Хотите поддержать редакцию? Прямо сейчас вы можете поучаствовать в сборе средств. Спасибо 🖤