Для любителей аллюзий, оммажей и легкого безумия публикуем рассказ Анастасии Петровой «Общество мертвых поэтов».
Этот текст, сплетенный из цитат классиков, — плотный и крепкий, как заклинание. Герой поклоняется огню и ищет на улицах спасения. Давайте проверим: сколько раз мертвые поэты подмигнут вам между строк?
Анастасия — начинающая писательница, аспирантка СПбГУ. Окончила магистратуру «Литературное творчество». Выпускница IV Школы литературной критики имени В. Я. Курбатова. Публиковалась в изданиях «Нате», «Год литературы», «Новый Орел», «Сибирские огни».
Этот текст, сплетенный из цитат классиков, — плотный и крепкий, как заклинание. Герой поклоняется огню и ищет на улицах спасения. Давайте проверим: сколько раз мертвые поэты подмигнут вам между строк?
Анастасия — начинающая писательница, аспирантка СПбГУ. Окончила магистратуру «Литературное творчество». Выпускница IV Школы литературной критики имени В. Я. Курбатова. Публиковалась в изданиях «Нате», «Год литературы», «Новый Орел», «Сибирские огни».
— «Общество мертвых поэтов» строится на интертекстуальности: рассказ не скрывает, что сшит из цитат — иногда прирученных кавычками, иногда нет. Такое словесное лоскутное одеяло может казаться дырявым и истрепанным, но для меня это единственная возможность диалога с тем, что мертво — в данном случае, с мертвыми поэтами.
Этих поэтов объединяет общий язык — но не национальный, а язык-мышца, гибкая, способная к пению, которое понятно всем. Когда кавычки раскрываются, слова-узники выходят на свободу. Цитирование и есть это освобождение. Бесконечное повторение слов, которые кажутся нам ценными — упрямая песня, canto ostinato. Эта песня заклинает, чтобы полые люди наполнились — и чтобы мир не кончался ни огнем, ни льдом, ни взрывом, ни всхлипом.
Общество мертвых поэтов
«Ландон ис зе кэпитал оф Грейт Британ», — подайте старому Ивану, калеке с русским акцентом, а потом сожгите его пустополое чучело. Ленин, кажется, все-таки мертв. Нас с Иваном тоже объявили вымирающим видом и заперли в лесах и полях между южными морями и полярным краем: тут мы, зачастую неспособные произнести межзубное [θ], попрятались в родной земле. За Тихим океаном злобно смеется Большой Враг. От него нас хранит Бог, а охраняет — человек с ружьем.
Люди гадают, как погибнет мир — в огне или во льду. Я вроде бы за огонь, но глобальное потепление шепчет, что лед на Северном полюсе — тоже оружие: с ним в комплекте идут атомные ледоколы и спрятанные под плащом ледорубы. Эффективны против предателей родины. О, капитан, мой капитан! Наше путешествие только началось, а твой труп уже на палубе…
Какой стервятник унес от меня бред летних грез под тамарисом? Вот я сплю на родной кровати в комнате, уставленной книгами, и вижу сон: я в шляпе Тома Сойера ем кукурузу. И мой старый приятель, Отморозок Боб, с того света на чистом ангельском шепчет мне: «Two roads diverged in a wood and I — I took the one less travelled by, and that has made all the difference».
«Вай онли ту роадс?» — спрашиваю я на варварском.
«I’m sorry, I don’t understand. Are you Russian?» — отвечает Отморозок Боб.
Вот кто точно сгинул во льдах! «Счастье — когда тебя понимают». Я — самый несчастный человек на свете. Я не хочу выбирать между левым и правым, между рыбой и мясом, между славянофилами и западниками, мне нужен третий путь, пусть он и пахнет за давностью лет пеплом, золой и ядовитым газом.
У нас с дедом есть традиция — вместо «доброго утра» отдавать друг другу честь. Даже если голова не покрыта. А она всегда такая, особенно в помещении. И сегодня, когда после моего кукурузного сна я решился искать третью дорогу, дед одобрил эту идею, бурно салютуя. Настоящий фейерверк: дед тоже поклоняется огню. У него даже ружье есть — чтобы бить внутреннего врага. В конце концов, ружье — это праздник, который всегда с тобой.
Левой, правой, левой, правой… Выхожу на улицу, а там кирзовая благодать. В воздухе ангельски жужжат золотые колокола — зовут в дорогу. Я весь город обыскал в поисках третьей тропинки — но встретились одни «пойдешь направо» да «пойдешь налево». Можно сказать, заблудился в двух соснах. От досады потерял голову — зато нашел розы: они живут и умирают в клумбах при красивых домах. Их удобряют золой, неизбежно остающейся после костра. Розы всегда пахнут одинаково, как их не назови, и цветут всего несколько недель.
Люди в форме тоже заинтересовались прекрасным. Они спросили, чем я занят, и дружелюбно напомнили, что «nothing gold can stay». Я признался им, что заблудился. Они пообещали показать мне вечную весну, если я пойду с ними. Я пошел, и меня спрятали от эроса, расы и вируса.
В одиночную камеру. Единственный молодой орел, я сидел за решеткой. Заставляли читать Пушкина:
— You’re Russian, aren’t you? Read Pushkin.
— A captive, alone in a dungeon I dwell, Entombed in the stillness and murk of a cell…
Теперь по ночам, когда я пытаюсь уснуть на казенной койке, ко мне прилетает ворон. Он раз за разом повторяет: «Nevermore, nevermore». Я каркаю ему в ответ: «Неверрленд, неверрленд».
Он смеется над моей дрожащей [р]. Смотрит, как на калеку.
Куда мне до ангелов…
В моих снах я вижу ястреба и слышу его варварский крик: «I stop somewhere waiting for you». В это же время на крыше моей сырой темницы кто-то громко прощается с вдохновением.
Отморозок Боб ухмыляется, глядит на меня с пустой стены: «And sorry I could not travel both…». Да, я тоже, Боб, я тоже — ни направо, ни налево, ни сказки сказать, ни песни спеть. А пройти надо еще очень много: «And miles to go before I sleep». И без капитана, без капитана…
Это все, конечно, ужасно. Мои старые ангельские приятели, мне с вами даже не поговорить. То ли из-за моего невразумительного акцента, то ли из-за того, что все вы уже давно мертвы. «A mystery of mysteries! О, Смерти тайна!».
Я узник, запертый под землей. Я ничтожная мышь, я червь, я рожден ползать. Мои дни пусты, а вечера полы. Однажды ночью огонь сожжет меня, как солому. Останется только зола. Золотым колоколам нужно больше золы, чтобы выращивать безымянные розы, делать праздничные ружья, мастерить чучела. И сжигать их, сжигать.
Совы, защитите меня от смерти! А взамен I will carry your heart with me
Меня выпускают из камеры: «Пора, брат, пора!». Я гляжу на подошву моих ботинок — не ждет ли меня там кто-нибудь, кто обещал превратиться в траву? В конце концов, пока мой язык шевелится, я могу до бесконечности повторять: «Rose is a rose is a rose is a rose». Ведь цветы, как известно, лучше пуль.
А они продолжают, и снова «Desolate, desolate fields, And no children of warfare upon them, No longer the men for offence and defence». Это то, как кончается мир! «Not with a bang but a whimper!».
Я говорю языком, который у меня во рту. В нем нет национальных костей. Поэтому язык не ломается, когда ему нужно сказать:
У колокола язык твердый. Зато он никогда не врет:
…never send to know for whom the bell tolls; it tolls for thee.
Люди гадают, как погибнет мир — в огне или во льду. Я вроде бы за огонь, но глобальное потепление шепчет, что лед на Северном полюсе — тоже оружие: с ним в комплекте идут атомные ледоколы и спрятанные под плащом ледорубы. Эффективны против предателей родины. О, капитан, мой капитан! Наше путешествие только началось, а твой труп уже на палубе…
Какой стервятник унес от меня бред летних грез под тамарисом? Вот я сплю на родной кровати в комнате, уставленной книгами, и вижу сон: я в шляпе Тома Сойера ем кукурузу. И мой старый приятель, Отморозок Боб, с того света на чистом ангельском шепчет мне: «Two roads diverged in a wood and I — I took the one less travelled by, and that has made all the difference».
«Вай онли ту роадс?» — спрашиваю я на варварском.
«I’m sorry, I don’t understand. Are you Russian?» — отвечает Отморозок Боб.
Вот кто точно сгинул во льдах! «Счастье — когда тебя понимают». Я — самый несчастный человек на свете. Я не хочу выбирать между левым и правым, между рыбой и мясом, между славянофилами и западниками, мне нужен третий путь, пусть он и пахнет за давностью лет пеплом, золой и ядовитым газом.
У нас с дедом есть традиция — вместо «доброго утра» отдавать друг другу честь. Даже если голова не покрыта. А она всегда такая, особенно в помещении. И сегодня, когда после моего кукурузного сна я решился искать третью дорогу, дед одобрил эту идею, бурно салютуя. Настоящий фейерверк: дед тоже поклоняется огню. У него даже ружье есть — чтобы бить внутреннего врага. В конце концов, ружье — это праздник, который всегда с тобой.
Beat! beat! drums! blow! bugles! blow!
Левой, правой, левой, правой… Выхожу на улицу, а там кирзовая благодать. В воздухе ангельски жужжат золотые колокола — зовут в дорогу. Я весь город обыскал в поисках третьей тропинки — но встретились одни «пойдешь направо» да «пойдешь налево». Можно сказать, заблудился в двух соснах. От досады потерял голову — зато нашел розы: они живут и умирают в клумбах при красивых домах. Их удобряют золой, неизбежно остающейся после костра. Розы всегда пахнут одинаково, как их не назови, и цветут всего несколько недель.
Люди в форме тоже заинтересовались прекрасным. Они спросили, чем я занят, и дружелюбно напомнили, что «nothing gold can stay». Я признался им, что заблудился. Они пообещали показать мне вечную весну, если я пойду с ними. Я пошел, и меня спрятали от эроса, расы и вируса.
В одиночную камеру. Единственный молодой орел, я сидел за решеткой. Заставляли читать Пушкина:
— You’re Russian, aren’t you? Read Pushkin.
— A captive, alone in a dungeon I dwell, Entombed in the stillness and murk of a cell…
Of the bells, bells, bells —
To the tolling of the bells,
Of the bells, bells, bells, bells —
Bells, bells, bells…
Теперь по ночам, когда я пытаюсь уснуть на казенной койке, ко мне прилетает ворон. Он раз за разом повторяет: «Nevermore, nevermore». Я каркаю ему в ответ: «Неверрленд, неверрленд».
Он смеется над моей дрожащей [р]. Смотрит, как на калеку.
Куда мне до ангелов…
В моих снах я вижу ястреба и слышу его варварский крик: «I stop somewhere waiting for you». В это же время на крыше моей сырой темницы кто-то громко прощается с вдохновением.
Отморозок Боб ухмыляется, глядит на меня с пустой стены: «And sorry I could not travel both…». Да, я тоже, Боб, я тоже — ни направо, ни налево, ни сказки сказать, ни песни спеть. А пройти надо еще очень много: «And miles to go before I sleep». И без капитана, без капитана…
Это все, конечно, ужасно. Мои старые ангельские приятели, мне с вами даже не поговорить. То ли из-за моего невразумительного акцента, то ли из-за того, что все вы уже давно мертвы. «A mystery of mysteries! О, Смерти тайна!».
And life slips by like a field mouse
Not shaking the grass.
Я узник, запертый под землей. Я ничтожная мышь, я червь, я рожден ползать. Мои дни пусты, а вечера полы. Однажды ночью огонь сожжет меня, как солому. Останется только зола. Золотым колоколам нужно больше золы, чтобы выращивать безымянные розы, делать праздничные ружья, мастерить чучела. И сжигать их, сжигать.
Совы, защитите меня от смерти! А взамен I will carry your heart with me
(I carry it in my heart).
I am never without it.
Меня выпускают из камеры: «Пора, брат, пора!». Я гляжу на подошву моих ботинок — не ждет ли меня там кто-нибудь, кто обещал превратиться в траву? В конце концов, пока мой язык шевелится, я могу до бесконечности повторять: «Rose is a rose is a rose is a rose». Ведь цветы, как известно, лучше пуль.
Datta. Dayadhvam. Damyata.
А они продолжают, и снова «Desolate, desolate fields, And no children of warfare upon them, No longer the men for offence and defence». Это то, как кончается мир! «Not with a bang but a whimper!».
Я говорю языком, который у меня во рту. В нем нет национальных костей. Поэтому язык не ломается, когда ему нужно сказать:
Shantih shantih shantih
У колокола язык твердый. Зато он никогда не врет:
…never send to know for whom the bell tolls; it tolls for thee.
Bells, bells, bells —
To the moaning and the groaning of the bells.
Литературный редактор: Анжела Орлова
Автор обложки: Ира Копланова
Ранее «Фальтер» публиковал интервью с Антоном — о профессии библиотекаря, читателях и критике в сети.
Мы выпускаем тексты о важном. Подписывайтесь на телеграм-канал, чтобы не пропустить.
Хотите поддержать редакцию? Вы можете поучаствовать в сборе средств. Спасибо 🖤