Сопутствующий ущерб

Улицы пахнут горячим камнем. Солнце висит в зените и никуда не двигается уже третий месяц. По лицу и телу течет пот, тошнит, голова кружится, рука скользит по дверной ручке. Со второго раза ухватить получается.

Захожу и отчего-то смущаюсь неожиданной темноты и громкой музыки, будто я не бываю здесь каждый день.

И будто я не бываю здесь каждый день, лезу в карман за правами. Ну, или на случай, если начнут подозревать, что я не взрослая, а несколько детей, которые спрятались в длинном пальто. Впрочем, нет, так мне не нравится. Образ должен забавлять, а я больше раздумываю о том, как не люблю идею внутреннего ребенка. Она нелепая.

Спускаюсь по лестнице. Металлические перила отвратительно теплые, но еще не липкие, и я убираю ладонь, не хочу пачкать их потом.

Я не персона, я несчастье на клоунских ходулях внутри черного пальто. Ходячее несчастье, если угодно. Но нет, так мне не нравится тоже.

А что, если иначе?

Расстройство пищевого поведения, социальная нервозность и хроническая депрессия в оверсайз пальто посреди рабочего дня заходят в бар…

Устраиваюсь за стойкой, скольжу-прячусь в телефон. Что там, там ничего, совершенно, но я нуждаюсь в буфере между мной и окружающими. Перехожу по случайным ссылкам, подписываюсь на канал, весь контент которого — продолжение фразы «Искусство должно» из разных источников. Скролю, что искусство должно потрясать, помогать науке, говорить на понятном языке, объединять, быть направлено в ухо всевышнего, беспокоить, быть активным, сексуальным, опасным, поддаваться объяснению, задавать вопросы…

— Чего ты таскаешься в жару в пальто? — спрашивает барменша, и официант кивает: и правда, не странно ли это?

Разумеется, странно.

— В шкафу, — отвечаю, — к скелетам подселился монстр, одежда больше не влезает.

— Ага, — говорят они хором.

Развожу руками и роняю телефон на стойку. Что добавить?

— Приходится носить.

Барменша делает сложное лицо, и делает мой любимый напиток, и делает жест официанту. Жест значит «Не приставай к ней с расспросами, сбежит же». Барменша добра и тактична. Официант только добр.

Напиток состоит из листков мяты на дне, ледяных кубиков, крошки и трубочки-макаронины. Жидкости в стакане нет, и я звеню и шуршу льдинками себе в удовольствие. Они долго не тают, в баре холодно едва ли не до пара изо рта. И барменша, и официант необыкновенно заботливы.

В зале за столиком сидят двое. Я их не слышу из-за музыки, не вижу, потому что сижу спиной к залу, но догадываюсь об их существовании — кому-то же официант носит еду и напитки. Чью-то же просьбу выключить кондиционер он передает барменше с виноватым видом. Оборачиваюсь. Пара сидит за моим бывшим любимым столиком. Оттуда видно кусок окна, в которое можно смотреть на обувь и ноги тех, кто проходит снаружи. Они не смотрят на ноги, они смотрят в нашу сторону.

— Готова вылезти из пальто? — спрашивает официант.

Я представляю, как расстегиваю пуговицу, позволяю пальто соскользнуть с плеч. Представляю запах собственного тела и тепло, которое вырвется наружу. Представляю, как распадаюсь на младенцев, или на несчастье с ходулями, или на свои составные болезни. Представляю, как рассыпаюсь личинками, слизнями, пауками, крысами. Должно быть, я не выгляжу очень уж готовой. Официант говорит:

— Я скажу, что пульт сломался, — и торопливо уходит.

Барменша натирает бокалы, скучает. Чтобы развлечь ее, я рассказываю о монстре, который поселился у меня в шкафу. Он носит костюм-тройку, у него большая вытянутая голова и нет век. Глаза закрывает гладкая светлая кожа.

— Когда смотришь его глазами, всё прикрыто мембраной, знаешь? Она тонкая, будто и не должна мешать, но ничего не разглядеть, сплошные бежевые тени. Всё будто из затвердевшего песка. Или из мрамора?

— Откуда ты знаешь, каково это — смотреть глазами монстра?

Барменша имеет привычку задавать вопросы, ответы на которые настолько очевидны, что я теряюсь, не понимаю, как их сформулировать.

— Ну… он же мой. Разве не странно не знать, как на мир смотрит твой собственный монстр?

— Я вот не знаю.

Мне нечего ответить.

Можно удалиться в телефон, можно вытянуть ледяную крошку через трубочку. Я иду в туалет.

Искусство должно тянуть общество вверх, любезно сообщает мне паблик. Менструальное приложение напоминает, что месячные могут начаться сегодня. Погода говорит, что завтра будет еще на два градуса теплее. Письма и сообщения я смахиваю ловко — так, чтобы ни слова не увидеть.

Месячные не начались. Подкладка пальто липнет ко всё еще влажной коже.

Вода из крана — теплая. Мою руки и замечаю пятна на зеркале. Время нервно дергается, как мое сердце. Я всегда забываю, а потом поражаюсь, что я, прежняя я — она еще существует, еще иногда показывается. Пятна на зеркале вызывают у нее досаду. Она вздыхает и думает, сколько раз нужно повторить клинингу про зеркала, чтобы они запомнили. Я же думаю, что ничего не скажу, и думаю, что пятна — они ок, пускай будут, они помогают не смотреть на отражение, можно фокусироваться на них. Заново мочу руки и брызгаю теплой водой на зеркало.

Сквозь музыку слышу, что официант болтает с парой за дальним столиком. Разобрать получается только обрывки слов, кусочки реакций, но ясно: он рассказывает обо мне.

Мою душераздирающую историю. *сарказм*

Она — прежняя я — успевает и подумать, и прикрепить к мыслям ярлычок сарказма. Я могу задержаться и позволить официанту закончить. Мы вместе хотим сбежать.

Искусство должно и успокаивать, и шокировать, говорит паблик.

Я захожу в зал.

Официант на баре, пара за столиком. Натурально, он не станет говорить обо мне, когда я здесь. К тому же кому это интересно?

Льдинки в стакане подтаяли, я высасываю холодную жидкость. Музыка ревет, тишина здесь условна, но молчание всё равно нервирует. Я вылезаю из пальто, чтобы занять себя. Улыбаюсь на комплимент от барменши, зачем-то рассказываю официанту, как всё утро спорила с управляющей компанией из-за глупой ошибки в счетах. Он жалуется на цены. Барменша соглашается. Я хочу плакать, настолько это нормально. Я чувствую себя пьяной.

— Это была замороженная водка, что ли? — спрашиваю у барменши.

Она качает головой и отвечает что-то, мне не слышно. Но если бы мы с ней поменялись местами, я бы сказала, что ей не стоит пить. Я бы сказала ей всё то, что они сказали, говорят, скажут мне.

Искусство должно жить, деликатно говорит мне телефон. И что время — к концу рабочего дня, скоро в бар начнут приходить люди.

Влезаю в пальто. Киваю барменше и осторожно двигаю стакан в ее сторону. Две недели назад я толкнула его, не рассчитала силу, и он слетел с ее стороны барной стойки, разбился. Меня это расстроило.

Улица обжигает. Меня тошнит. Солнце всё висит в зените. В окне соседнего дома женщина играет на гитаре.

Официант курит у заднего входа. Стою с ним, вдыхаю дым. Какая мерзость, от него тошнит сильнее.

— И всё-таки я не понимаю, почему пальто, — говорит официант и бросает сигарету, и не уходит, ждет ответа.

Мельком думаю объяснить, что это очень просто. Вред, который я наношу себе сама, можно контролировать. Это не ошеломительное горе, которое… Это просто жара. Пальто помогает отвлекаться.

Отвечаю:

— Потому что я не взрослая, а несколько детей на плечах друг у друга. Как в мультиках, знаешь?

Он по-доброму хихикает.

В конце редакция «Фальтера» дает слово Катерине для ее собственной интерпретации текста:

— С моей героиней случилось что-то. Возможно, какая-то эмоциональная трагедия. Возможно, физическая. Она беременна — или не беременна. Она так переживает то, что происходит в мире. Или ее покусал вампир, поэтому теперь приходится прятаться от солнца. Или что-то еще. Или всё сразу.

Это не оставляло меня в покое, поэтому я села и написала модернистский, мутный текст о героине, которая очень страдает и носит пальто в жару.

И многовероятно, как и я, никак не отнесет его в химчистку.


Литературный редактор: Ева Реген

Автор обложки: Ира Копланова


«Фальтер» публикует тексты о важном. Подписывайтесь на телеграм-канал, чтобы не пропустить.

Хотите поддержать редакцию? Прямо сейчас вы можете поучаствовать в сборе средств. Спасибо 🖤